Февраль и март в Париже 1848 года
… В знаменитом циркуляре своем, от 2-го марта, Ламартин объявляет, что республика не нуждается в признании европейских держав, что она точно так же не имеет нужды в войне и в кровавой пропаганде, что она требует мира, но почтет себя счастливой, если принуждена будет взяться за оружие и насильно покрыть себя славой. Вместе с тем министр не признаёт трактатов 1815 года ( ), но для дипломатических сношений признает государства, ими основанные. В этом круге Франция, желающая спокойствия для собственного развития, будет держаться до тех пор, пока которая-нибудь из угнетённых европейских национальностей не прострет к ней умоляющие руки (это был намёк на Италию) и сама Франция не увидит, что час для исполнения решений провидения пробил… Итак, пусть народы не боятся Франции и сами в недрах своих свершают нужные им преобразования. …
Записки о французской революции 1848 года
… Этот хмель политических бесед и ассоциаций, так долго воспрещаемых, проявляется в блеске глаз, быстроте слов, фантазии оратора, визге и трепетании у слушателей. В клубах пробавляются и те, и другие воспоминаниями старой революции, вычитанными тирадами у якобинцев, современными журнальными статьями и своими фразами … Каково - это известно вы видели. ...
Между тем у Ратуши Ламартин и всё Правительство делали [сверх] чудеса усилий, чтобы сдержать, успокоить, вразумить народ. …
Утром четверга, часов в [9] 6 король сделал смотр войскам и этому верховому отряду, с намерением убедиться в его расположении. Жаркие «Да здравствует король» убедили его, что он может положиться на него. …
Около [1] 12 часов Луи Филипп вышел во фраке с пакетом под мышкой в сопровождении королевы, внуков и одной принцессы на площадь. Он сказал отряду: «Я отрекся, господа, я вас покидаю», но с таким жестом, который говорил: вы увидите, что будет после меня. Отряд его окружил и положил во что бы то ни стало вывезти его из Парижа в целости и сохранности с С.-Клу. У обелиска их окружила толпа народа, король хотел говорить, но увлечен был королевой. Нашли какой-то фиакр в одну лошадь, уже заготовленный заранее посадили туда короля, королеву, двух внуков их (принцесса Немурская села с кучером), отрядили Гумона вперед махать белым платком и кричать: «Король отрекся, король отрекся!» и помчались, что есть мочи. Народ кричал «браво» при известии об абдикации короля, но у Pont des Invalides чуть-чуть их не схватили. Один человек схватил лошадь за узду у одного ездока, кортеж приостановился, и король рисковал быть узнанным, но опасность миновалась. Между тем в четверть часа были они в С.-Клу, как говорит Гумон. Тут семейство короля вышло перед дворцом, и король сказал: «Правильно ли я сделал, господа, скажите мне ?», на что отряд, столпившийся около них, ответил [только] криками: «Да здравствует король», один гвардеец заметил, что если бы Правительство было немного полиберальней – ничего бы этого не случилось. Тогда королева залилась слезами и положив руки на плечи мужа, стоявшего печально с опущенной головой, сказала: «Я вам говорю, господа, что это лучший человек на свете, и ещё раз повторяю, что это лучший человек на свете. Он всегда хотел добра своей родине, но оппозиция и иностранцы поклялись в его гибели». Потом, обращаясь к отряду тронутому этой сценой, королева добавила: «Я никогда вас не забуду, господа, никогда не забуду, что вы для нас сделали, никогда». …
Но воодушевление в Париже в наступивший вечер было неимоверное. Я направился в клуб … Яростные аплодисменты и хохот. В разных местах раздаются свистки . Один человек свистит на самой сцене. Президент говорит: «Разрешите публике произвести над свистком суд, самые близстоящие люди имеют право выгнать свисток». Голоса: «Подле вас свистят». Голоса на сцене: «Вот кто свистит». Президент обращается к группе и к человеку: «Если вы имеете возразить на мнение оратора, я вам даю слово». Голоса: «На трибуну! На трибуну!» Свисток убегает …Шум … Президент стучит неимоверно молоточком по столу. Выходит черный человек (кажется, г.Гиполлите Боннелиер, бывший актер на сцене в Одеоне) и с неимоверной быстротой речи говорит: «Граждане! Поведение г.Ламартина в деле циркуляра самое плачевное …» Голоса: «О, о, да, да, нет, нет». Подле меня один, раскрасневшийся и в каком-то опьянении дискуссией, кричит: «да», а потом, переговорив с соседом, кричит: «нет» …
Я ещё помню одного оратора, который демонстрацию национальной гвардии сравнивал с мухой, которая кусает и беспокоит Временное правительство во время его занятий. «Нам надобно всем подняться, чтобы отогнать эту муху», - присовокупил он … В некоторых клубах даже доходило до драки. Один Кабетовский правильнее и спокойнее, но это потому что в нем почти всегда один только человек и говорит – сам Кабе. [Он подходит более на секту, основатель – на первосвященника, чем на клуб.] Он очень смахивает на первосвященника. Иностранные клубы не лучше. Помню заседание Немецкого демократического общества под председательством Гервега для составления поздравительного адреса от немецкого народа к французскому, составленного Гервегом и комиссией: началось оно, во-первых, долгою песней песенников, помещенных на хорах, и что с первого раза придало ему характер обедни. Потом, едва Герверг уселся в кресла и разинул рот, как Венедей, имевший свой адрес, стал свистать … Шум поднялся страшный: «Да, дайте прочесть сперва адрес!» Адрес прочли – восторженное «браво!» Венедей прочел свой адрес – восторженное «браво!» Один голос кричит Гервегу: «Я убью тебя!» У Гервега колокольчик ломается в руках, он бесится и хочет победить шум. Не тут-то было. Встаёт высокий господин и начинае бранить собственную нацию: мы, говорит, немецкие медведи смеем говорить о свободе отечества, когда не умеем вести себя прилично [даже в обществе] в собрании и притом в чужой земле. Восторженное «браво». Выбор адреса, однакож, ещё не решен. Тогда Гервег прибегает к материальному средству (поднятие рук было единодушным как за тот, так и за другой): он приказал встать именно людям Венедеевского адреса, уйти в левую сторону, а людям его адреса – в правую. Так как человеку нельзя раздвоиться фактически, то [многие приняли] решение должно было непременно воспоследовать: большинство ушло в правую сторону. После этого хартист Джонс, нарочно приехавший из Англии для заседания, произнес по-немецки прекрасную речь, в которой сказал: «Теперь я вижу, как далеки ещё вы, дети Германии, до единодушия, которое одно в состоянии упрочить вашу победу. Не бойтесь сдешних немцев, - будут писать посланники [ваши] королям своим всякий раз, как увидят разногласие ваше, - они не страшны: они ещё не соединились. Мы, хартисты, потому и сильны, что 3 миллиона нас человек суть как один человек, но мы не свободны. Свободна одна Франция!» Этот сухой рыжий человек с иностранным произношением, но совершенно развязный на трибуне (он на ней у себя дома) произвел на немцев сильное впечатление. Впрочем, путаница не прекратилась. Герверг мне рассказал, что на одном из следующих заседаний какой-то маленький, приземистый работник из коммунистов в порыве восторга произнес следующую фразу: «Мы всё уничтожим, чего только нет на земле». Подобные сцены ярости, беспорядка, даже драки часто бывали в собраниях старой революции, но тогда, действительно, отечество вообще и каждый человек в особенности были в опасности. Теперь этого покуда ещё нет, и увлечение [это] происходит от неопытности, от жажды впечатлений, наслаждения быть политическим деятелем и подражательности. С таким-то трудом, с такими-то муками вырабатываются политические права !
* * *
Павел Васильевич Анненков, известный русский критик, публицист, литературовед и мемуарист, создал «Записки» в Париже в период революции 1848 г., свидетелем которой он был. Они были впервые опубликованы в 1983 г., а купить это издание Академии наук СССР удалось только в Болгарии в 1984 г. Отметим, что до 1991 г. широкому читателю в СССР было хорошо известно письмо Маркса о Прудоне от 28 декабря 1846 г., адресованное П.В. Анненкову; встречи с Марксом и Энгельсом, а также его дружба с Герценом, Огаревым, Тургеневым и Л.Н.Толстым. Кстати, мнение Энгельса, что «…три крупные цивилизованные европейские страны – Англия, Франция и Германия – пришли к заключению, что радикальная революция в общественном устройстве, имеющая своей основой коллективную собственность, стала теперь настоятельной и неотвратимой необходимостью (выд. наше)» Анненков не разделял. И вообще был намного глубже – «Рудники в России эксплуатировались на тех же принципах. Один чиновник, назначенный императором, следил за правильным распределением рабочих. Я подсчитал бюджет русских крепостных, работающих на рудниках, и бюджет семьи французских рабочих, живущих в сносных условиях, и, к сожалению, должен сказать, что русский крепостной живет несравненно лучше, чем французский рабочий (выд. наше)». |